Сегодня стихи Мандельштама уже нерасторжимо связаны со всей русской поэзией, XX век немыслим без царапающей, задевающей за живое лирики бесприютного поэта, не имеющего даже могилы. Его трагическая судьба стала отражением судьбы целого поколения, его поэзия - тревожное эхо лопнувшей сути столетия.
В 1913 году вышел из печати первый сборник Мандельштама «Камень». В ранних стихах Мандельштама нет ни громких звуков, ни яркого света. Здесь нет чувств, на которые не ложилась бы тень противоречия:
Ни о чем не нужно говорить,
Ничему не следует учить,
И печальна так и хороша
Темная звериная душа...
(«Ни о чем не нужно говорить...»)
Мандельштам стремился сделать далекие эпохи достоянием собственного творчества, сближая разновременные пласты. Греция Гомера и императорский Рим, средневековая католическая Европа, Англия Диккенса, французский театр эпохи классицизма для поэта не материал для стилизаций, а особые мгновения в истории культуры, которые в чем-то пересекаются с современностью.
Стихи Первой мировой войны и революции (1916- 1920) составили новый сборник - «Tristia» - «печаль» (название дал составитель книги М. Кузмин по аналогии с «Печальными элегиями» Овидия). Здесь чувствуется тоска по уходящему веку, по рвущимся связям. И Петербург - перекресток культур - кажется уходящим, умирающим городом, ковчегом, на котором уплывают в небытие:
Прославим, братья, сумерки свободы,
Великий сумеречный год!
В кипящие ночные воды
Опущен грозный лес тенет.
Восходишь ты в глухие годы, -
О, солнце, судия, народ.
(«Сумерки свободы»)
Традиция русской поэзии требовала такого ответа на политические события, который выходил бы за пределы только политики. Мандельштам говорит о том, что великий революционный сдвиг отнимает возможность ориентироваться в мире, ибо солнце скрыто мглой. Вопрос об эмиграции, вставший перед Мандельштамом, как и перед другими русскими писателями, решен им был в пользу верности русской беде. Эти мотивы звучат в стихотворениях «Век», «1 января 1924 года».
В начале 20-х годов поэт как будто торопится сказать самое главное не только в стихах, но и в мемуарно-авто- биографической прозе («Шум времени», «Египетская марка», «О поэзии»), В 1925 году рождается цикл любовной лирики, посвященный Ольге Ваксель, в которых страсть борется с чувством вины:
Жизнь упала, как зарница,
Как в стакан воды ресница.
Изолгавшись на корню,
Никого я не виню...
(«Жизнь упала...»)
В начале 30-х годов его поэзия становится поэзией вызова, гнева, негодования. И дело тут не только в планомерной травле, которой подвергали самого Мандельштама. В это время сорокалетний поэт уже выглядит глубоким стариком. W его роднит с другими людьми не только общность скудного советского быта, но и ощущение надвигающейся беды, ужаса бесправия. Скиталец, никогда не умевший за себя постоять, «человек эпохи Москво- швея» (сразу вспоминается шинель Акакия Акакиевича) осознает, что все происходящее со страной - личная тема. И создает стихи, проникнутые пафосом подлинной гражданственности:
За гремучую доблесть грядущих веков,
За высокое племя людей, -
Я лишился и чаши на пире отцов,
И веселья, и чести своей.
Мне на плечи кидается век-волкодав,
Но не волк я по крови своей:
Запихай меня лучше, как шапку, в рукав
Жаркой шубы сибирских степей...
(«За гремучую доблесть...»)
В 1934 году Мандельштам пишет стихи, стоившие ему жизни. Он открыто бросает вызов всесильному Сталину:
Мы живем, под собою не чуя страны,
Наши речи за десять шагов не слышны,
А где хватит на полразговорца,
Там припомнят кремлевского горца.
(«Мы живем, под собою не чуя страны...»)
Среди всеобщего молчания поэт осмелился сказать то, чего никто не решался даже подумать про себя.
Мандельштам был арестован и сослан на пять лет в Чердынь, а затем в Воронеж. Приговор оказался достаточно мягким: палачи играли с поэтом, как с полузадушенным мышонком. Когда он вернулся, предчувствуя новую беду, мало кто из знакомых осмеливался подать им с женой руку и чем-то помочь:
Куда как страшно нам с тобой,
Товарищ, большеротый мой!
Ох, как крошится наш табак,
Щелкунчик, дружок, дурак!
А мог бы жизнь просвистать скворцом,
Заесть ореховым пирогом,
Да, видно, нельзя никак...
(«Куда как страшно нам с тобой...»)
Вскоре после возвращения Мандельштам был вновь арестован и отправлен на Дальний Восток. Никто точно не знает обстоятельств его гибели в 1938 году (одна из версий - пронзительный рассказ В. Шаламова «Шерри- бренди»). Вдова поэта, Надежда Яковлевна Мандельштам, сумела сохранить его наследие. И теперь лирика Мандельштама, тревожная музыка его стихов доходит до нас все громче и яснее:
И в кулак зажимая истертый
Год рожденья - с гурьбой и гуртом
Я шепчу обескровленным ртом:
- Я рожден в ночь с второго на третье
Января в девяносто одном
Ненадежном году - и столетья
Окружают меня огнем.
Сочинение
Быть может, я тебе не нужен.
Ночь; из пучины мировой,
Как раковина без жемчужин,
Я выброшен на берег твой.
О. Мандельштам
Осип Эмильевич Мандельштам знал подлинную цену себе и своему творчеству, считал, что повлияет “на русскую поэзию, кое-что изменив в ее строении и составе”. Никогда и ни в чем не изменял поэт себе. Позиции пророка и жреца предпочитал позицию живущего вместе и среди людей, созидающего то, что необходимо его народу.
Дано мне тело - что мне делать с ним.
Таким единым и таким моим?
За радость тихую дышать и жить
Кого, скажите, мне благодарить?
Я и садовник, я же и цветок,
В темнице мира я не одинок.
За талантливую поэзию наградой ему были гонения, нищета и в конце концов гибель. Но правдивые, оплаченные высокой ценой стихи, десятилетия не печатавшиеся, жестоко преследующиеся, выжили... и теперь вошли в наше сознание как высокие образцы человеческого достоинства, несгибаемой воли и гениальности.
В Петрополе прозрачном мы умрем.
Где властвует над нами Прозерпина.
Мы в каждом вздохе смертный воздух пьем,
И каждый час нам смертная година.
В Петербурге Мандельштам начал писать стихи, сюда возвращался ненадолго, этот город считал “своей Родиной”.
Я вернулся в мой город, знакомый до слез,
До прожилок, до детских припухших желез.
Я вернулся сюда,- так глотай же скорей
Рыбий жир ленинградских речных фонарей.
Мандельштам был по-детски открытым и радостным человеком, идущим навстречу людям с чистой душой, не умеющим лгать и притворяться. Никогда не торговал он своим талантом, предпочитая сытости и комфорту свободу: благополучие не было для него условием творчества. Несчастий он не искал, но и за счастьем не гонялся.
Ах, тяжелые соты и нежные сети,
Легче камень поднять, чем имя твое повторить!
У меня остается одна забота на свете:
Золотая забота, как времени бремя избыть.
Словно темную воду, я пью помутневший воздух.
Время вспахано плугом, и роза землею была.
Поэт знал и ему не безразлична была цена, которую надо было платить за жизненные блага и даже - за счастье жить. Судьба изрядно била и трепала его, неоднократно подводила к последней черте, и лишь счастливая случайность спасала поэта в решающий момент.
Декабрь торжественный сияет над Невой.
Двенадцать месяцев поют о смертном часе.
Нет, не Соломинка в торжественном атласе
Вкушает медленный, томительный покой.
По свидетельству Ахматовой, Мандельштам в 42 года “отяжелел, поседел, стал плохо дышать - производил впечатление старика, но глаза по-прежнему сияли. Стихи становились все лучше. Проза тоже”. Интересно соединялось в поэте физическое одряхление с поэтической и духовной мощью.
Колют ресницы, в груди прикипела слеза.
Чую без страху, что будет и будет гроза.
Кто-то чудной меня что-то торопит забыть.
Душно,- и все-таки до смерти хочется жить.
Что же давало силы поэту? Творчество. “Поэзия - это власть”,- сказал он Ахматовой. Это власть над собой, болезнями и слабостями, над людскими душами, над вечностью давала силы жить и творить, быть независимым и безрассудным.
За гремучую доблесть грядущих веков,
За высокое племя людей
Я лишился и чаши на пире отцов,
И веселья и чести своей.
Мне на плечи кидается век-волкодав.
Но не волк я по крови своей,
Запихай меня лучше, как шапку, в рукав
Жаркой шубы сибирских степей.
Поэт искренне пытался слиться с временем, вписаться в новую действительность, но постоянно ощущал ее враждебность. Со временем этот разлад становился все ощутимей, а потом и убийствен.
Век мой, зверь мой, кто сумеет
Заглянуть в твои зрачки
И своею кровью склеит
Двух столетий позвонки.
В жизни Мандельштам не был борцом и бойцом, ему ведо- мы были сомнения и страх, но в поэзии он был непобедимым героем, преодолевающим все трудности.
Чур! Не просить, не жаловаться!
Цыц! Не хныкать! Для того ли разночинцы
Рассохлые топтали сапоги, чтоб я теперь их предал?
Мы умрем, как пехотинцы.
Но не прославим ни хищи, ни поденщины, ни лжи!
Критики обвиняли Мандельштама в оторванности от жизни, ее проблем, но он был очень конкретен, а это было страшнее всего для властей. Так он писал о репрессиях 30-х годов:
Помоги, Господь, эту ночь прожить:
Я за жизнь боюсь - за твою рабу,
В Петербурге жить - словно спать в гробу.
“Стихи должны быть гражданскими”,- считал поэт. Его стихотворение “Мы живем, под собою не чуя страны...” было равносильно самоубийству, ведь о “земном боге” он писал:
Его толстые пальцы, как черви, жирны,
А слова, как пудовые гири, верны.
Тараканьи смеются усища,
И сияют его голенища.
Простить такое поэту не могли, власти уничтожили его самого, но поэзия осталась, выжила и теперь говорит правду о своем творце.
Где больше неба мне - там я бродить готов,
И ясная тоска меня не отпускает
От молодых еще воронежских холмов
К всечеловеческим - яснеющим в Тоскане.
За гремучую доблесть грядущих веков,
За высокое племя людей, –
Я лишился и чаши на пире отцов,
И веселья, и чести своей.
Мне на плечи кидается век-волкодав,
Но не волк я по крови своей:
Запихай меня лучше, как шапку, в рукав
Жаркой шубы сибирских степей...
Чтоб не видеть ни труса, ни хлипкой грязцы,
Ни кровавых костей в колесе;
Чтоб сияли всю ночь голубые песцы
Мне в своей первобытной красе.
Уведи меня в ночь, где течет Енисей
И сосна до звезды достает,
И меня только равный убьет.
Осип Мандельштам. «За гремучую доблесть грядущих веков…» («Век-волкодав»). Читает Константин Райкин
Существовал следующий вариант начала текста этого стихотворения:
Не табачною кровью газета плюет
Не костяшками дева стучит
Человеческий жаркий искривленный рот
Негодует поет говорит –
и такие варианты текста финальной строфы:
1) Уведи меня в ночь, где течет Енисей
К шестипалой неправде в избу
Потому что не волк я по крови своей
И лежать мне в сосновом гробу
2) Уведи меня в ночь где течет Енисей
И слеза на ресницах как лед
Потому что не волк я по крови своей
И во мне человек не умрет
3) Уведи меня в ночь, где течет Енисей
И сосна до звезды достает
Потому что не волк я по крови своей
И неправдой искривлен мой рот.
По свидетельству Э. Г. Герштейн, финальная строка не нравилась и самому Мандельштаму: «Когда он читал мне это стихотворение, он сказал, что не может найти последнего стиха и даже склоняется к тому, чтобы отбросить его совсем». Окончательная редакция финальной строки была найдена только в конце 1935 г. в Воронеже: «И меня только равный убьет».
Домашнее название этого стихотворения – «Волк». Ср. в письме М. А. Булгакова К. С. Станиславскому от 18 марта 1931 г. (!): «На широком поле словесности российской в СССР я был один-единственный литературный волк... Со мной и поступили, как с волком. И несколько лет гнали меня, по всем правилам литературной садки в огороженном дворе». Ср. также запись в дневнике В. Яхонтова (июль 1931 г.): «он затравленным волком готов был разрыдаться и действительно ведь разрыдался, падая на диван тут же, как только прочел (кажется, впервые и первым) – мне на плечи бросается век-волкодав, но не волк я по крови своей». Когда С. Липкин сказал, что это «лучшее стихотворение двадцатого века», Мандельштам ответил: «А в нашей семье это стихотворение называется «Надсоном», имея в виду, возможно, совпадение с размером стихотворения Надсона «Верь, настанет пора и погибнет Ваал...». Но, скорее всего, дело было в другом. Н. Мандельштам указывает: «Про «Волка» О. М. говорил, что это вроде романса, и пробовал ввести «поющего»...».
Характерно, что, попав на Запад (одним из первых – в мемуарах С. Маковского), это стихотворение – «судя по характеру и стилю, какое-то время лишь приписывалось Мандельштаму».
Быть может, я тебе не нужен.
Ночь; из пучины мировой,
Как раковина без жемчужин,
Я выброшен на берег твой.
О. Мандельштам
Осип Эмильевич Мандельштам знал подлинную цену себе и своему творчеству, считал, что повлияет “на русскую поэзию, кое-что изменив в ее строении и составе”. Никогда и ни в чем не изменял поэт себе. Позиции пророка и жреца предпочитал позицию живущего вместе и среди людей, созидающего то, что необходимо его народу.
Дано мне тело - что мне делать с ним.
Таким единым и таким моим?
За радость тихую дышать и жить
Кого, скажите, мне благодарить?
Я и садовник, я же и цветок,
В темнице мира я не одинок.
За талантливую поэзию наградой ему были гонения, нищета и в конце концов гибель. Но правдивые, оплаченные высокой ценой стихи, десятилетия не печатавшиеся, жестоко преследующиеся, выжили... и теперь вошли в наше сознание как высокие образцы человеческого достоинства, несгибаемой воли и гениальности.
В Петрополе прозрачном мы умрем.
Где властвует над нами Прозерпина.
Мы в каждом вздохе смертный воздух пьем,
И каждый час нам смертная година.
В Петербурге Мандельштам начал писать стихи, сюда возвращался ненадолго, этот город считал “своей Родиной”.
Я вернулся в мой город, знакомый до слез,
До прожилок, до детских припухших желез.
Я вернулся сюда,- так глотай же скорей
Рыбий жир ленинградских речных фонарей.
Мандельштам был по-детски открытым и радостным человеком, идущим навстречу людям с чистой душой, не умеющим лгать и притворяться. Никогда не торговал он своим талантом, предпочитая сытости и комфорту свободу: благополучие не было для него условием творчества. Несчастий он не искал, но и за счастьем не гонялся.
Ах, тяжелые соты и нежные сети,
Легче камень поднять, чем имя твое повторить!
У меня остается одна забота на свете:
Золотая забота, как времени бремя избыть.
Словно темную воду, я пью помутневший воздух.
Время вспахано плугом, и роза землею была.
Поэт знал и ему не безразлична была цена, которую надо было платить за жизненные блага и даже - за счастье жить. Судьба изрядно била и трепала его, неоднократно подводила к последней черте, и лишь счастливая случайность спасала поэта в решающий момент.
Декабрь торжественный сияет над Невой.
Двенадцать месяцев поют о смертном часе.
Нет, не Соломинка в торжественном атласе
Вкушает медленный, томительный покой.
По свидетельству Ахматовой, Мандельштам в 42 года “отяжелел, поседел, стал плохо дышать - производил впечатление старика, но глаза по-прежнему сияли. Стихи становились все лучше. Проза тоже”. Интересно соединялось в поэте физическое одряхление с поэтической и духовной мощью.
Колют ресницы, в груди прикипела слеза.
Чую без страху, что будет и будет гроза.
Кто-то чудной меня что-то торопит забыть.
Душно,- и все-таки до смерти хочется жить.
Что же давало силы поэту? Творчество. “Поэзия - это власть”,- сказал он Ахматовой. Это власть над собой, болезнями и слабостями, над людскими